Всё помнит Сандармох. Тамара Эйдельман о том, что преследователи Юрия Дмитриева хотят заставить нас забыть - «Мнения»

На прошлой неделе очередной суд оставил в силе приговор исследователю Сандармоха Юрию Дмитриеву: 13 лет колонии. Четыреста деятелей культуры, тысячи сограждан высказались в поддержку исследователя массовых захоронений жертв советских репрессий в Карелии. Однако наследники палачей, среди которых может быть помощник президента, современный чекист Анатолий Серышев, непреклонны в своем желании уморить Дмитриева за решеткой. Историк Тамара Эйдельман размышляет, почему Сандармох - важнейшее место российской исторической памяти, и почему вопреки всему происходящему дело Дмитриева продолжает и будет продолжать жить.

Окна моей квартиры выходят на Поклонную гору. Когда мы сюда переехали — в 1978 году — там действительно был парк, он уже тогда назывался Парк Победы. Там росли деревья, старики сидели на скамеечках, зимой можно было даже пройтись на лыжах. А в центре стоял небольшой памятник. Никаких особенных художественных достоинств в нем не было, но был, как мне тогда казалось, глубокий и хороший смысл — вокруг места, посвященного памяти погибших в войне, шла спокойная жизнь — ходили родители с детьми, пожилые люди могли присесть и вспомнить былое…

Потом здесь начали создавать то, что мы видим сейчас. Самым ужасным было видеть, как отсюда вывозили деревья — их выкорчевывали с корнями и увозили — вроде бы чтобы где-то пересадить, но ощущение было мучительное, как будто их обрекали на гибель. Дальше гору покрыли бетонными плитами, построили огромное здание музея, где обильно представлена роль товарища Сталина (на всякий случай напоминаю: вовсе не Сталин выиграл войну), на огромном пространстве поставили церковь, мечеть и синагогу, а на самом видном месте — гигантский обелиск, во много раз превышающий любой египетский, а на нем — нелепо растопыренную фигуру Ники. Поначалу рядом с Кутузовским проспектом стояла страшного вида скульптурная группа «Трагедия народов» — несмотря на стыдливо интернационалистическое название, все считали, что это памятник убитым евреям. Теперь его перенесли в глубину — говорят, что мэр Лужков, проезжая мимо, так ужаснулся виду этого произведения, что, несмотря на свою дружбу с Церетели, приказал отодвинуть скульптуру — за что я лично ему буду вечно благодарна.

Теперь примерно на этом месте стоит памятник солдатам Первой мировой. Здесь же на склоне холма иногда устраивают цветочные часы, а зимой еще и ледяные горки, куда люди стоят в очереди по часу, чтобы один раз скатиться с них. Рядом киоски с сувенирами. А еще тут есть танки времен Второй мировой и фонтанный комплекс, которому когда-то «Российская газета» присудила звание «самый патриотичный». Количество струй, бьющих из них, соответствует количеству недель войны, иногда их подсвечивают, и они приобретают кроваво-красный цвет.

А еще здесь проходят «народные гулянья». Уже с утра 9 мая сюда тянутся тысячи людей — молодых и старых, трезвых и подвыпивших — к вечеру подвыпивших оказывается все больше. Идут молодые девчонки, зачем-то обрядившиеся в старую военную форму, родители ведут детей в пилотках. Метро работает только на выход. Что делают все эти люди на этом огромном, холодном и бездушном пространстве, я понять не могу. О каком поминовении, о какой живой памяти может идти речь среди жутких скульптур, огромного, подавляющего человека здания музея и вереницы танков? Здесь можно гулять, кататься на роликах, разглядывать военную технику — но никак не поминать. Поминовение ведь дело личное, семейное, а вовсе не государственное. Государство может (и должно) обеспечить возможность вспомнить погибших, вот и все…

Среди всех памятников жертвам фашизма больше всего мое сердце трогает мемориал погибшим людям из народа рома, которых мы привыкли называть цыганами. Он находится в самом центре Берлина, неподалеку от Бундестага, но представляет собой по сути дела маленький сад, в центре которого — небольшое озерцо, где просто отражается небо. Вокруг — извилистая дорожка, покрытая не мощными плитами, а их осколками — словно разбитая дорога, по которой веками катились цыганские кибитки. На многих из них написаны названия тех мест, где нацисты уничтожали ромов. И самое удивительное — время от времени из деревьев, окружающих мемориал, раздается скорбная музыка. И тогда кажется, что сама природа плачет о погибших.

Не менее сильное впечатление производят и знаменитые «камни преткновения» — плитки на тротуарах рядом с домами, откуда увозили людей на смерть. Некоторые еврейские общины Германии возражали — говорили, что нехорошо, если по этим плиткам будут ходить люди, но мне-то как раз опять кажется сильной мысль о том, что человек вдруг, шагая по улице по своим делам, видит у себя под ногами воспоминание о былой трагедии. Эта идея переосмыслена в нашей стране в замечательном проекте «Последний адрес», где таблички с именами жертв сталинского террора помещают на стенах домов. И это тоже невероятно сильный личный посыл, важный далеко не только для родственников — человек идет мимо дома и видит имя другого человека, который здесь жил, радовался, горевал, любил — а потом исчез. Не случайно, кстати, есть дома, где сегодняшние жильцы протестуют против установления табличек — мемориал на Поклонной горе можно просто не замечать, отвернуться от гигантского обелиска, а вот имя, конкретное имя конкретного человека не заметить на стене своего дома уже намного труднее.

И если мы говорим о личной памяти, о тех воспоминаниях, которые не навязываются сверху, не транслируются в официальных передачах, а живут в сердцах людей, то сразу же вспоминаются мемориалы, установленные на местах расстрелов. И, конечно же, сразу возникает слово, которое уже вошло в историю нашей страны, и никому никогда уже не удастся его вычеркнуть — Сандармох.

Это странное, непонятное финское слово, смысла которого пока никто не объяснил, похоже, останется символом страшных трагических событий — и тридцатых годов, и сегодняшнего дня. Сандармох — одно из самых больших захоронений сталинских репрессий, по крайней мере из тех, что нам сегодня известны. Не исключаю, что позже будут обнаружены другие. Но в любом случае это место в карельском лесу рядом со станцией Медвежья гора, а сегодня — рядом с городом Медвежьегорском, останется одним из сильнейших символических мест, связанных с памятью — исторической и личной.

Сюда привозили на расстрел людей — на сегодняшний день известно о более чем 6 тысячах — но кто знает, как еще изменится эта цифра? — в 1937-38 годах, но не исключено, что это делали и раньше — уж больно «удобным» было это место — неподалеку от одного из самых больших лагерей в здешних местах Белбалтлага, не очень далеко от железной дороги, куда можно было доставлять заключенных и из других мест, например из Соловков. Здесь их — связанных — расстреливали и закапывали в землю, обрекая на вечное забвение.

А забвения не случилось. Не получилось вместе с жизнью забрать у этих людей — крестьян и рабочих, рыбаков и профессоров, артистов, ученых, военных — их имена, не получилось убить память.

Сегодня Сандармох ассоциируется прежде всего с именем Юрия Дмитриева, отдавшего много лет жизни ради того, чтобы создать здесь мемориальный комплекс и выяснить имена расстрелянных в Сандармохе. Сейчас на старую трагедию наложилась новая — судьба самого Дмитриева, оклеветанного и брошенного на много лет в тюрьму теми, кто не хочет, чтобы память о прошедших злодеяниях сохранилась.

Но только ведь Сандармох — дело жизни не одного только Дмитриева. Когда начинаешь читать о Сандармохе, то видишь, что возрождение памяти произошло благодаря усилиям огромного количества людей. Петербургские историки Вениамин Иофе и Ирина Флиге много лет посвятили поискам людей, вывезенных в годы Большого террора из Соловецкого лагеря — и исчезнувших в неизвестности. Юрий Дмитриев и Иван Чухин в Петрозаводске задолго до того, как в 1997 году начались раскопки под Медвежьегорском, составляли Книгу памяти, собирая имена жертв террора в Карелии.

А дальше к этим усилиям нескольких замечательных и мужественных историков, прорывавшихся, несмотря на все препоны, в архивы НКВД, годами работавших с документами, от одного прикосновения к которым становится страшно, — добавились усилия множества людей, участвовавших в раскопках в Сандармохе и в устройстве мемориала. Тех, кто продолжал разыскивать новые и новые имена, возвращать из забвения судьбы людей. Тех, кто тоже писал книги про Сандармох и составлял списки погибших.

Книги Юрия Дмитриева «Место расстрела Сандармох» и «Место памяти Сандармох» — это далеко не только просто списки расстрелянных — хотя уже для того, чтобы их составить, понадобилась огромная работа. Здесь же опубликованы рассказы об отдельных людях, погибших в Сандармохе — об актере и поэте, моряке, инженере, бухгалтере… Они написаны родственниками погибших или теми, кто по тем или иным причинам занялся исследованием истории уничтоженной террором семьи. И вот это кажется мне невероятно важным. Деятельность Чухина и Дмитриева, Иофе и Флиге стала магнитом, притянувшим к себе десятки людей, тоже искавших в архивах, собиравших воспоминания, тоже не хотевших, чтобы память об убитых сгинула, исчезла без следа.

А дальше это ядро тех, кто искал, вспоминал, возрождал, притянуло к себе еще сотни людей — тех, кто сегодня приезжает в Сандармох и оставляет там фотографии своих родных, прикрепляет записочки к вздымающимся над могилами соснами, ставит кресты или просто поминает — и превращает светлый карельский лес, хранящий мрачные тайны, — в настоящий огромный собор, в гигантский мемориал, наполненный памятью о прошедшем. Той самой памятью, без которой невозможно не только двигаться в будущее, но и просто жить.

Крестный путь, который сегодня проходит Юрий Дмитриев, тоже стал частью истории Сандармоха, и люди, объединяющиеся сегодня, чтобы помочь историку, чтобы присутствовать на судебных заседаниях, подписывать письма в защиту оклеветанного, или просто распространяющие информацию об этом диком процессе — это ведь тоже еще один слой тех, кого свел вместе Сандармох, еще одно кольцо, возникшее вокруг того первого ядра, составленного несколькими героическими историками. Как будто огромная планета добра и памяти обрастает все новыми и новыми кольцами, и от этих колец зависит, как мы будем жить дальше.